I
Мнехочется рассказать вам о моей поездке с наимельчайшими подробностями, потомучто когда в центре стоит такая необыкновенная личность, как протоиерей кронштадтскогоАндреевского собора Иоанн Сергиев, то невольным образом все то, что до неекасается, приобретает значительность.
Поездка моя в Кронштадт совпала с 28 августа, тоесть с кануном празднования дня “Усекновения главы Иоанна Предтечи”. В три часапополудни я отбыл на пароходе из Петербурга, в четыре часа тридцать минут былуже в Кронштадте и почти в то же время, на другой день, возвращался обратно. Новпечатления, вынесенные мной за этот незначительный промежуток, оказались дотого новы, сильны и разнообразны, что только лишь спустя почти полгода мнеудалось разобраться в них с должной добросовестностью.
II
На Кронштадтской пристани, среди путаницыподъезжавших и отъезжавших дрожек, благодушно дремали два пузатых дилижанса,вроде наших, так называемых, “кукушек”, которые ходят на Петербургскую Сторонуи к Покрову. Одна из этих “кукушек” направлялась к Андреевскому собору, то естьместу служения отца Иоанна и, следовательно, к конечной цели моего путешествия.Я уже был предупрежден, что на самой Соборной площади прибытие дилижанса всегдаподжидается содержательницами временных меблированных убежищ, которых здесь неодин десяток и которые, разумеется, существуют исключительно именем отцаИоанна.
В “кукушке” мне не без труда отыскалось одноместо, и через какие-нибудь четверть часа дилижанс остановился на Соборнойплощади. Выглянув на свет Божий, я увидел пять-шесть женщин в темных платках,суетливо высматривавших постояльцев между вылезавшими пассажирами. Более другихвнушила мне доверие одна небольшая сухощавая женщина, вся в черном и с чернымплатком на голове, издали совсем похожая на монашку. Она улыбалась так умильно,почтительно и с такой трогательной ласковостью убеждала меня не сомневаться влюдях и остановиться в соседнем переулке у Матрены Марковны Снегиревой, что явручил ей свой дорожный сак и покорно последовал по адресу.
Жилище госпожи Снегиревой находилось в двухшагах от Андреевского собора; отведенная мне комнатка отличалась уютностью ичистотой, и вдобавок из ее единственного окна – напротив, в угловом двухэтажномдоме, можно было разглядеть вверху два занавешенных оконца, отмечавших собойскромную квартирку отца Иоанна.
Отведенная мне комнатка – узенькая, в одно окно,загроможденная с одной стороны складной кроватью, а с другой расписным сундуком– напоминала собой не то монашескую келью, не то старокупеческую молельню: вуглах, на стенах, в простенках – образа, образки, картины религиозногосодержания, фотографии отца Иоанна и портреты разных духовных лиц. Образамизанят был весь угол по левую сторону окна, образами же изукрашен был и весьправый.
Напившись чаю, я отправился в прославленныйАндреевский собор. Всенощная шла своим обычным порядком: певчие пели исправно,священник служил благолепно, а дьякон сохранял редкое чувство меры при своихобширных голосовых средствах; но народу в храме было мало, и в воздухе невольночувствовалось какое-то напряженно-чинное, будничное настроение. Даже самыйхрам, как мне казалось, в отсутствии своего вдохновенного пастыря, смотрелсиротливым и как бы покинутым.
По окончании службы я направился обратно ксвоему “монастырику” и, проходя через кухню, обратился с просьбой к хозяйке иФеодосии Минаевне (это она встретила меня на пристани), усердно хлопотавшимоколо плиты, дать мне чего-нибудь поужинать. Моя просьба почему-то привелаобеих женщин в крайнее замешательство, и в очень туманных словах,сопровождаемых постоянными извинениями, они дали мне понять, что плотно ужинатьперед завтрашним днем будет не совсем удобно, так как батюшка иногда в концеобедни, ежели много приезжих, предлагает желающим “соединиться с Богом”, тоесть делает общую исповедь и затем причащает Святых Тайн.
Я удовольствовался на ночь порцией холодного чаюи ломтем ситника.
На окне я отыскал не известную мне дотолекнижицу “Описание празднования тридцатипятилетнего юбилея отца Иоанна” –описание трогательное и поучительное, и погрузился в чтение, изредкаприслушиваясь к женским голосам за дверью соседней комнаты.
Было уже довольно поздно, и, дочитывая последнююстраничку книги, я уже помышлял отправиться на боковую, когда мои соседки вдругзатянули дружным хором какую-то песню. Сначала, признаться, я был озадачентаким обстоятельством, но, вслушавшись внимательно в слова песни, я сделалсовсем неожиданное и трогательное открытие: оказалось, что распеваемая песнябыла не что иное, как вольное переложение на голоса стихотворения, написанногоко дню юбилея отца Иоанна одним кронштадтским нищим ночлежником и помещенногокак раз в юбилейном сборнике, только что мной пересмотренном. Стихотворениепредставителя кронштадтских нищих, отличавшееся крайней наивностью формы, новылившееся от искреннего сердца, нашло, очевидно, отзвук в родственных емусердцах простого люда.
До сих пор раздается в моих ушах это стройноепеснопение, умиленно оглашавшее ночную тишину...
III
К моему стыду и огорчению, я проспал. Было ужечетверть пятого, когда я наконец очнулся на усиленный стук. В комнатецарствовал еще полумрак, но со двора уже доносились строгим упреком глухиеудары соборного колокола, за дверью же меня давно поджидала совсем готовая впуть Феодосия Минаевна.
Я быстро оделся и безропотно, ежась от утреннегохолода, последовал за моей обязательной руководительницей, знавшей какие-тотайные способы для проникновения на самое передовое место в церкви. Но, наполпути от собора, она встретилась с какой-то кумушкой в вязаном платке, очем-то тревожно с той пошепталась и вдруг круто свернула в переулок направо.Оказалось, что отец Иоанн на этот раз служил обедню в думской церкви, гдесегодня был “придел”. Пришлось спешить к Думе. По полутемным кронштадтскимулицам, мимо сонных домов со спящими дворниками и затворенными ставнямиторопливо двигались со всех концов туда же кучки народа. Промешкай мы пятьминут – и нам пришлось бы вернуться: думская церковь была уже набита битком.Феодосия Минаевна взволнованно шепнула мне на ухо, что батюшка уже служит,одновременно мигнув мне выразительно на свободный проход справа, около решетки.Я сунул ей наскоро бывшее у меня в кармане поминанье, с величайшим трудомпротискался вперед, на указанное место... и увидел наконец отца Иоанна... Онстоял в правом приделе, впереди певчих, спиной к молящимся, перед повитойцветами иконой, и, порывисто осеняя себя крестным знамением, возглашал канонИоанну Предтече.
Я намеренно пишу “возглашал”, а не “читал”,потому что молитва отца Иоанна очень мало имела общего с обычным чтениембольшинства священников... Громко, резко и нервно, как бы отрывая каждое словоот своего сердца, произносит он молитву, и от этих звуков, наполняющихсдержанную тишину многолюдного храма, веет действительно чем-то святым ивысшим. Всеми и каждым властно чувствуется, что тут не простое чтение передчтимой иконой, а как бы живая беседа с Существом видимым и сущим.
“Святый великий Иоанне, Предтече Господень, молиБога о нас!” – прерывает клир его последние слова, и я напрягаю весь мой слух,чтобы разобрать последующие.
“Крестителю и Предтече Христов!” – раздаетсявновь знакомый, проникновенный голос. – “Погружаемый всегда страстьмителесными, ум мой управи и волны страстей укроти, яко да в тишине божественнейбыв, песнословлю Тя!”
О, это “песнословлю Тя!”. Ежели б я был в силахпередать, как оно было произнесено!.. Я уверен, что от этого пламенноговозгласа дрогнуло в храме не одно сердце.
Но вот канон прочитан, утреня кончена, и отецИоанн оборачивается лицом к народу для благословения.
Да неужели же это отец Иоанн? Я вижу перед собойобыкновеннейшего сельского священника, среднего роста и ходощавого, с кроткимидетски-светлыми глазами, русой бородой и некрасивой чисто-дьячковской косичкой,выбившейся на затылке поверх ворота рясы.
Вот отец Иоанн удаляется в алтарь начинается обедня,а я все не могу отделаться от странного, двойственного впечатления,произведенного им.
В середине обедни, во время чтения Евангелия, вокно храма выглянуло солнце, и один из косых лучей его залил светом всювнутренность небольшого алтаря. Отец Иоанн, стоявший по правую сторону престолаи ярко освещенный до пояса, выступал как в раме, и вся его фигура тогда – сблагоговейно сосредоточенными чертами лица, молитвенно скрещенными на грудируками, в сверкании священнического облачения – запечатлена была какой-тонепередаваемой, прямо неземной светозарностью. Нет, такие минуты можно толькоотметить и унести в сердце на всю жизнь, но перо для описания ихобидно-беспомощно.
К концу обедни выяснилось, что “общей исповеди”не будет; тем не менее в причастниках и причастницах недостатка не было, и вособенности поражало обилие баб в платках и повойниках, с младенцами на руках.Этих платков и повойников уже при начале “херувимской” потянулась целаявереница, терпеливо и настойчиво пролагавшая путь к амвону... К моемуудивлению, обряд причащения маленьких именинников и рожденниц прошел в тишине,без обычного в таких случаях рева и визга. Но маленьких причастников ипричастниц оказалось такое множество, что я подумал: “Господи, да ведь этому жеконца никогда не будет!” Однако отец Иоанн вскоре удалился в алтарь, апричащение продолжил молодой священник. Почти одновременно с удалением батюшкив алтарь, мимо меня протиснулся вперед церковный сторож с подносом, на которомвысилась целая гора телеграмм и писем.
Наконец в начале уже десятого часа обеднякончилась; но народ не только не думал расходиться, но еще теснее и упорнеесплотился на своих местах, нетерпеливо поджидая выхода батюшки. Прошло добрыхтри четверти часа. Изредка алтарная дверь приотворялась, и мельком можно быловидеть отца Иоанна, сидящего в кресле у окна, то углубленного в чтениеприсланных телеграмм, то исповедующего кого-нибудь, то отдающего приказаниясвоему помощнику, молодому белокурому псаломщику, который то входил в алтарь зановыми распоряжениями, то выходил к теснившейся у церковной решетки толпе,осаждавшей его разными просьбами и вопросами. Перед самым амвоном, где служилотец Иоанн, был отгорожен особой решеткой небольшой свободный проход,охраняемый у выхода двумя церковными сторожами. Я стоял сбоку у решетки и небез зависти наблюдал счастливцев, тем или иным способом протиснувшихся взаветное ограждение.
Меня тоже начало подмывать проникнуть как-нибудьв заветную решетку, чтобы разглядеть поближе отца Иоанна, когда вдруг всяогромная толпа, переполнявшая церковь, колыхнулась, как один человек, иэлектрической искрой пробежал по рядам радостный шепот.
– Батюшка!.. Батюшка!..
Действительно, одна из боковых алтарных дверейприотворилась, и на пороге показался отец Иоанн.
Что тут произошло, я отказываюсь воспроизвести!
Лишь только он показался, вся толпа неудержимойволной, тесня и давя друг друга, хлынула в его сторону, а стоявшие за решеткойвмиг очутились на самом амвоне и чуть не сбили его с ног. При содействиипсаломщика и двух сторожей отец Иоанн быстро перебрался к левому приделу исделал шаг вперед, чтобы пройти с этой стороны. Не тут-то было... В одномгновение та же толпа, точно подтолкнутая какой-то стихийной силой,стремительно шарахнулась влево и, простирая вперед руки, перебивая друг друга,крича и плача, скучилась у церковной решетки, преграждая путь батюшке. О чемкричали, о чем молили,– ничего нельзя было разобрать, мольбы и крики сливалисьв неясный, оглушительный и растерянный вопль. Отец Иоанн, затиснутый в угол,стоял, покорно прижавшись к стенке, и на утомленном лице его отпечатлевалась –не то мучительная тоска, не то бесконечная горечь при виде этой исступленномятущейся у его ног толпы.
Двое городовых, находившиеся возле сторожа, инесколько человек из купцов стали по обе стороны пути и, протянув по всей линиитолстую веревку, образовали нечто вроде живой шпалеры, с виду очень стойкой ивнушительной. Но лишь только отец Иоанн двинулся вперед, веревка с треском лопнула,купцы и городовые в один миг были отброшены в противоположный конец храма, итолпа, смешавшись и сшибая друг друга с ног, окружила отца Иоанна плотнойнепроницаемой стеной. Теперь отец Иоанн вдруг как бы исчез, и некоторое времяего вовсе не было видно. Потом вдруг вся эта волнующаяся и вопящая стенаколыхнулась в сторону, и я увидел отца Иоанна – смертельно-бледного,сосредоточенно-печального, медленно, шаг за шагом, как в безжалостных тисках,подвигающегося вперед, с видимым трудом высвобождающего свою руку дляблагословения. И чем ближе он подвигался к выходу, тем толпа становиласьнастойчивее, беспощаднее и крикливее... У меня просто захватило дух от этогозрелища, и я невольно полузакрыл глаза.
Когда я их открыл, отца Иоанна уже не было вхраме, и самый храм теперь совсем обезлюдел. Только в углу перед “кануном”молилась на коленях какая-то богобоязненная старушка, да старик сторож сумрачноподметал пол, на котором валялись обрывки веревок, дамские нитяные перчатки,клочок вязаной косынки и другие следы недавнего урагана.
Мои глаза встретились с сочувственным взглядомстарика.
– Господи, что же это такое?! Неужто же это увас так всегда?
Сторож сокрушенно вздохнул.
– Эх, милый барин, ежели бы так всегда... А товот ономеднясь, под Успенье, нашло народу – так как есть сшибли с ног батюшку.
– То есть как это “сшибли”?
– А так, сронили вовсе наземь и пошли по ём, какпо мураве.
– Ну а он что?
– Известно, агнец Божий, – встал, перекрестилсяи хоть бы словечко.
Старик только рукой махнул и стал подметать.
Признаюсь, я вышел совершенно подавленный всемслучившимся.
Но на улице я уже не застал отца Иоанна, чтоясно показывало, что он на сегодня благополучно выбрался к себе домой. Народспокойно расходился по разным направлениям, и только у подъезда шумела кучканищих, очевидно, делившая батюшкину лепту. Тут же поджидала меня и Феодосия Минаевнас узелочком в руках и явной тревогой в лице.
Она предуведомила меня, что надо скорее спешитьдомой, потому что батюшка, наверное, будут сегодня объезжать “убежища”, и чтонадо быть каждую минуту наготове, потому что никто не знает, к кому он заедетраньше. Мы отправились беглым маршем домой.
IV
Квартира, в ожидании приезда отца Иоанна,приняла совсем праздничный вид. Все комнаты были вымыты, вычищены и прибраны.Вокруг все сияло: сияли оклады икон, сияла своей белизной скатерть молебногостолика, сияли медные ручки у дверей, даже стоявший на моем окне погнутыйоловянный подсвечник сиял на солнце. Но самое главное сияние было, разумеется,на лицах паломников и паломниц, собравшихся в соседней с моей каморкойпросторной горнице. (Благодаря отдельному помещению, я отвоевал себе привилегиюна отдельный молебен с тайной надеждой побеседовать с отцом Иоанном хотя быпять минут с глазу на глаз, тогда как мои соседи рассчитывали на общуюмолитву.)
Паломницы были разодеты по-праздничному – вярких платках и пестрых ситцах. Мужчин было всего человек шесть: один купец,один солдат, двое мастеровых, какой-то осунувшийся человек с синим подбородком,по-видимому, провинциальный актер, и наконец некий чиновник неизвестного мневедомства с сыном-подростком в гимназическом мундирчике.
В ожидании отца Иоанна я прохаживался из своейкомнаты в коридор и обратно, выходил на просторный дворик, прилегавший кфлигелю, и даже за ворота – и каждый раз дивился на феноменальную подвижностьФеодосии Минаевны: то она стояла посреди улицы и, как-то по-казачьи закрывшисьот солнца, всматривалась вдаль – не видать ли дрожек с отцом Иоанном; то вдругсовсем неуловимо исчезала в соседний переулок, затем вылетала оттуда сломяголову в ворота и на крыльцо и, приставив руку к губам на манер трубы,голосила: “Проехал к Мешковым!” или: “Молебствует у Глушковых!” А то другой разраздавался со двора ее пронзительный крик: “Едет! Едет!” – и все бросались,толкаясь к окнам, и видели, как пролетка с отцом Иоанном и псаломщикомпромелькивала мимо, может быть, в другой конец города. При каждом крике я выбегалво двор и неизменно находил у ворот Феодосию Минаевну в трагической позе, сосъехавшим на сторону платком, слезливо шепчущую:
– Что же это? Опять мимо! Опять!..
Таких ложных тревог было целых пять. Каждый раз,проходя по коридору, я наталкивался на живописную группу: у большой помойнойкадки, покрытой доской и превращенной в письменный стол, сидел вихрастыймолодой человек в вылинявшем с продранными локтями пиджаке и, поминутно ерошасвои волосы, усиленно водил пером по листу белой бумаги; по бокам вихрастогочеловека стояли неподвижно две дюжие бабы, обе держали в руках по пятаку и скаким-то умиленным вниманием следили глазами за выводимыми строками. Молодойчеловек оказался писарьком, переписывающим для желающих стихи об отце Иоанне ипри случае даже сочиняющим; бабы были родные сестры, обе из дальних губерний, апятаки были приготовлены, как вознаграждение за поэтический труд. На этот разстихотворение принадлежало самому писарьку и если не отличалось особеннойгармонией рифм, то было написано искренно и, главное, выражало, по словам баб,“те самые чувства, на которых у все закрепились”. В заголовке стояло:
Дорогому Батюшке, отцу Иоанну (Кронштадтскому).
В день Ангела, 19 октября 1890 г. Смиреннейшееприношение.
Так как само стихотворение довольно длинно имногословно, то ограничиваюсь выпиской лишь его начальных строф:
Наш добрый пастырь Иоанн,
Ревнитель Божия закона!
К тебе народ из разных стран
Спешит молиться у амвона.
Излишне, говорить, что поэт был польщен, когда япопросил его переписать это стихотворение и для меня, выдав ему двойнойгонорар. Между прочим, из его слов я понял, что не он один занимаетсясочинением таких стихов, посвященных отцу Иоанну, и что существует довольно обширнаялитература, в большей части своей перекочевывающая с богомольцами и богомолкамив самые отдаленные города и деревни.
Пока поэт усердно строчил для меня второйэкземпляр своего стихотворения, я, ожидая, уселся неподалеку, как в горницувлетела Феодосия Минаевна и радостно закричала:
– Приехал!
В один миг все присутствующие повскакали сосвоих мест и стали метаться по комнате, бледные и потерянные. Но, увы! ОтецИоанн действительно приехал, но прошел наверх, в соседнее убежище, к какой-топриезжей больной даме.
Волнение улеглось. Хозяйка квартиры быстро вошлав мою комнату, захлопнула обе половинки двери, выходившей в общую горницу, изабаррикадировала их стулом. Затем она наклонилась к самому моему уху итаинственно мне шепнула:
– Батюшка беспременно к вам первым взойдет...Так ежели вы имеете к нему какое особое дело, я могу предупредить его.
Я поблагодарил ее и пояснил, что о своем делепредполагаю рассказать отцу Иоанну наедине. Хозяйка ничуть не сконфузилась иделовито заметила:
– Нет, ведь это я к тому, что другой потеряетсяс непривычки и не сможет набрать нужных слов, а ведь батюшке, сами понимаете,некогда! Ну, да Бог милостив, все обойдется благополучно! – вздохнула она и,уходя, как бы про себя добавила: – Вот помяните мое слово, к вам первымвзойдет!
И сильно захлопнула за собой дверь, в которую сминуты на минуту мог войти отец Иоанн...
Я взглянул на часы: стрелка показывала половинутретьего...
Я пощупал свое сердце: оно билось усиленно ирадостно-тревожно...
Прошло еще десять томительных минут,показавшихся мне целой вечностью,– и вдруг в коридоре послышался какой-тоглухой шум, чей-то пронзительный вопль, неистовые крики: “Батюшка, спаси!..Батюшка, благослови!..” – и дверь в мою каморку распахнулась...
Вошел отец Иоанн.
Как сейчас помню, он вошел очень стремительно,молодой и спешной походкой, с горящим пронизывающим взором, с ярким румянцем внервно-вздрагивавших щеках, с разметавшейся по затылку русой прядью... В егофигуре, в его движениях, в первом звуке его голоса чувствовалась какая-тонепередаваемо-чудесная вдохновенность. Передо мной предстал совсем новый отецИоанн, чем тот, которого я наблюдал всего несколько часов тому назад в думскойцеркви,– и в этот один неуловимый ошеломляющий миг я вдруг понял его всего, вовсем его величии, как никогда, быть может, мне не случилось бы его понять вдругие, более спокойные минуты...
Не знаю отчего, но мне ужасно обидно, что я непомню, какого цвета тогда была на нем ряса и какие кресты украшали грудь... Да,я ничего этого не помню, потому что всецело охвачен был лишь одним: какон вошел, как взглянул и как вслед за тем около меня раздался властный иотечески-проникновенный голос:
– Ну, говорите, что вам нужно?..
Разумеется, я сказал, что мне было нужно,разумеется, отец Иоанн прочел молитву и собеседовал... и, разумеется, обинтимных подробностях всего этого благосклонный читатель позволит мне умолчать.Думаю, будет вполне достаточно, ежели я скажу, что был совершенно подавлен иуничтожен великим сердцеведением кронштадтского пастыря!.. Да, этот человек,только что вошедший и первый раз в жизни меня видевший, через какие-нибудь пятьминут говорил со мной так, как будто жил под одной со мной кровлей добрыйдесяток лет... И вдобавок, каким голосом говорил! От которого сердцедетски раскрывалось и размягчалось, как воск, и невольные слезы сдавливалигорло и мешали вырваться в словах накипевшей признательности.
В заключение своего краткого собеседования отецИоанн крепко поцеловал меня в лоб и промолвил:
– Спасибо за доверие, голубчик!.. За довериеспасибо!..
Забыть ли мне когда-нибудь несравненную,умиляющую ласковость, с которой были произнесены эти слова? Это тончайшее, неизгладимейшеевпечатление моей жизни, и оно может умереть только вместе со мной!..
Бедные мои соседи! Как они, должно быть,истомились во время моего собеседования с батюшкой, хотя, в общем, оно непревышало и двадцати минут! Что за дверью подслушивали – это было несомненно,то есть, собственно, подслушивали не содержание беседы, которая веласьвполголоса, а, очевидно, старались по звукам голосов и движений приблизительноугадать, скоро ли она окончится. Когда отец Иоанн произнес свое заключительноеслово громко и отчетливо, стул, баррикадировавший соседнюю дверь, задвигался,половинки двери как-то жалобно заскрипели и, вдруг совершенно неожиданно – так,что я едва успел подхватить стул, чтобы он не упал под ноги батюшке,– с шумомраспахнулись, и на пороге стеснилась многоголовая разноголосая толпа, жадноследившая за малейшим словом и движением отца Иоанна.
– Батюшка... скоро ли к нам?– вырвался из толпыженский вопль.
Отец Иоанн встал, встряхнул головой и прошел вобщую горницу.
Начался молебен.
Но толпа так теперь стеснилась вокруг отцаИоанна, что совершенно его от меня заслонила, и все время молебна мне непришлось его видеть, а только слышать. Впрочем, я не терял надежды еще разповидать близко отца Иоанна и, когда молебен окончился и поверх голов молящихсяпоказалась знакомая рука с кропилом и стала кропить вокруг святой водой, я сталпротискиваться, чтобы приложиться ко кресту. Как по Евангелию, первые всегдабывают последними, так и я очутился теперь в хвосте богомольцев одним изпоследних.
Мне едва удалось приложиться ко кресту, потомучто бабы, окружавшие отца Иоанна, до того его стиснули со всех сторон, что ему,как тогда в церкви, пришлось отступить в противоположный угол комнаты.
– Ну, зачем так?.. Ну, пустите! – кроткопротестовал отец Иоанн.
Но ничего не помогало, и давка толькоусиливалась: одна баба пихала ему какие-то письма “из губернии, от болящихсродственников”; другая – рублевую бумажку на помин души какого-то Кондратия,вероятно, покойного мужа; третья, по видимости торговка, для чего-то совалацелый узел с яблоками и тому подобное. Словом, без нашей хозяйки отцу Иоаннупришлось бы совсем плохо. Бесцеремонно расталкивая верующих баб и ласкательноприговаривая: “Милые, так нельзя! Так даже совсем невозможно!.. Дайте батюшкепередохнуть! Дайте дорогому хоть чашечку чаю выкушать!” – она протискалась кбатюшке, осторожно взяла его под локоть и провела до чайного стола. Псаломщиктем временем отбирал от баб письма и деньги и расспрашивал у каждой, в чемдело. Наконец, не без некоторой опасности, пронесен был над головамибогомольцев кипящий самовар – и чай налит. Но не тут-то было. Едва отец Иоаннподнес чашку к своим губам, толпа, охваченная новым порывом, шарахнулась в егосторону и чуть не опрокинула чайный стол. Отец Иоанн тотчас же поставил чашкуобратно, мигнул псаломщику и стремительно направился к выходу.
Разумеется, толпа бросилась за ним следом, черезкухню и коридор на луговину двора, где у ворот дожидались отца Иоанна одноконныедрожки.
Боже мой, кого тут только не было! Весьпросторный двор был заполнен людьми, начиная от барынь с плюшевыми ридикюлями ишляпками и кончая кучкой полуголых и испитых бродяг, совершенно свободнопрохаживавшихся перед воротами. Эта кучка босовиков среди остальной наряднойтолпы оставляла глубокое впечатление. Невольно чувствовалось, что все этиотверженцы мира, едва осмеливающиеся показать на свет Божий свои нищенскиелохмотья и прячущиеся в другое время в отдаленных и темных закоулках, здесь,под рукой отца Иоанна, как бы сознавали себя равными братьями по Христу, и в ихисподлобья сверкавших глазах я улавливал радостную искорку мимолетноготоржества.
Нечего говорить, что добраться отцу Иоанну досвоего экипажа было не так-то легко. Наскоро благословляя народ, оделяя мелочьюпротиснувшихся к нему бродяг, отвечая бегло на сыпавшиеся на него со всехсторон просьбы и вопросы, очутился он наконец около дрожек. Молодой псаломщик,сопутствовавший отцу Иоанну, ловким движением подхватил его и усадил в дрожки.В одно мгновение ока он очутился на дрожках сам и, крепко обхватив батюшку ввиду волновавшейся вокруг толпы, крикнул кучеру: “Пошел!”
Этот быстрый маневр, однако, не помешалвзобраться на дрожки и усесться в самых ногах отца Иоанна какому-то горбатомубродяжке с оторванным воротом и уцепиться сзади, за сиденье дрожек какой-топлачущей бабе в раздувавшейся красной юбке.
Лошадь рванула, толпа отхлынула... и пролетка сотцом Иоанном, молодым псаломщиком, ободранным бродягой и плачущей бабой,повисшей сзади со своей красной юбкой, исчезла из глаз публики.
Отец Иоанн уехал.
Немного очнувшись от наплыва испытанныхвпечатлений, я осведомился, когда отходит пароход в Петербург. Пароход отходилровно в четыре; в моем распоряжении оставалось всего полчаса – мешкать былонекогда.
Я расплатился с хозяйкой, поблагодарил ее захлопоты и, собрав свои пожитки, сопутствуемый ее низкими поклонами и великимипожеланиями, вышел из дома. У ворот нагнала меня Феодосия Минаевна и, не беззадней мысли, разумеется, вызвалась донести мой саквояж до первого извозчика.
Проходя по совершенно пустынному теперьпереулку, я невольно остановил мои глаза на знакомом оконце, принадлежавшемскромной квартирке кронштадтского пастыря.
– Вы не знаете, где теперь отец Иоанн?–полюбопытствовал я у Феодосии Минаевны.
– А теперича он молебствует в гостинице, уодного приезжего генерала.
– А затем куда он едет?
– А затем отслужит он молебна два-три “угородских” и отъедет на пароходе в Рамбов.
– А из Рамбова – в Петербург?
– А из Рамбова – в Петербург.
– А когда же он вернется обратно?
– Да часу во втором пополуночи, не ранее. Атолько беспременно вернется, потому он служит завтра раннюю обедню в“Трудолюбии”.
– Да полно, Феодосия Минаевна, уж спит ли отецИоанн?.. Право, что-то не верится!..
Феодосия Минаевна на мой вопрос как-то загадочноусмехнулась.
– Ну, вот уж этого никак нельзяопределить... Это как когда придется. У него, знаете, совсем особый сон, какговорят промеж народа,– “сытый сон”. Другой раз сидит со своими мыслями напароходе, вдруг закинет голову и так с полчаса крепко-накрепко заснет... Да чтовы думаете? И тут-то дорогому батюшке не дадут покоя. Зачнут это ходить около ишепчут: “Батюшка заснул! Батюшка спит!..” А вот как раз и извозчик едет к намнавстречу,– неожиданно заключила Феодосия Минаевна и бросилась впередторговаться.
Через четверть часа я уже подъезжал к пароходнойпристани...
| Другие авторы - самовидцы Иоанна Кронштадтского | Закрыть окно |
| Оглавление |